Форум
Журнал "Родимый край" №55, 1964 г., Франция.
Н.Е.Ермаков сообщает "прозвища" некоторых донских станиц. В своем письме он горько сетует, что многое уже позабылось, а многие казаки из последней эмиграции вообще их никогда не знали. Каждое "прозвище" ("дражнение") имеет свою историю, а некоторые из них существовали в стихах, но к сожалению очень мало из них было записано. А нам следовало бы сохранить эти образцы народного казачьего эпоса, созданного простыми казаками, часто неграмотными, но обладавшими несомненно талантом и в котором так ярко проступает народный казачий юмор.
Некоторые из прозвищ имеют не совсем цензурный характер, такие слова будем заменять многоточием, а читатели уж сами догадаются.
Ниже помещаются "прозвища".
Аксакайская - "Сюзьму в чулке держали,"
Баклановская - "На баране бурдюк перевозили через Дон,"
Богаевская - "Лапшу в самоваре варили,"
Верхне-Кундрюческая - "Воробьи,"
Владимировская - "Огарки,"
Вешенская - Куцая," или "ломохвостая" (кобель упал сколокольни и отбил хвост),
Голубинская - "Капуста,"
Граббевская - "Мил не мил, а кушать надо" или "твой желтый, мой желтый,"
Гниловская - "Попа вентером поймали",
Грушевская - "Бугаи колоколами трезвонили",
Гундоровская - "Телушку ......",
Еланская - "Козлы",
Есауловская - "Хорь курей подушил",
Екатериненская - "Верблюды",
Ермаковская - "Бугай",
Елизаветинская - "Сом на паперти ощенятился",
Егорлыцкая - "Поп шибанул крестом по стрепету",
Золотовская - "Бугаи",
Иловлинская - "Цыгане",
Кагальницкая - "Жареная картошка",
Кривянская - "Седлайте каюки, рак морской угнал табун донской",
Каргальская - "Гуси",
Кочетовская - "Лыско няньку .......",
Константиновская - "Лягушек треножили",
Камышовская - "Свинье рвали щетину",
Каменская - "Сучка в башлыке ощетинятилась",
Кумшацкая - "Цыгане",
Качалинская - "Под-доска",
Калитвенская - "Верблюдка",
Казанская - "Чапура в речке клевала лягушек",
Каргинская - "Цыгане",
Кременская - "Мусат" (железка, об которую ударом кремня выбивают искры - служит для получения огня),
Краснощековская - "Лягушка",
Котовская - "Смех не грех - веселись, пока не поздно",
Кумылженская - "Моськи",
Луганская - "Галка",
Милютинская - "Свинячий паспорт",
Митякинская - "Козу .....",
Мигулинская - "Ежами юрт пахали",
Морозовская - "Овечка глубокая",
Мариинская - "Суслики" или Сучку Долотина на сборе пороли",
Манычская - "Селезень бабе ..... откусил",
Новочеркаская - "Медведь тройку угнал",
Ново - Николаевская - "Барбалы на сходе ....",
Нижне - Кундрюческая - "Сом на паперти ощенятился",
Нижне - Чирская - "Пегая кобыла",
Николаевская - "Молоком стреляли",
Ольгинская - "Гур,гур,гур" или "Каркадил" общественного бугая угнал",
Орловская - "Хомут",
Пятиизбяная - "Чемодан" (попа в чемодане удавили",
Раздорская ( 1-го Дон. о-га) - "Ерш влез бабе ......",
Семикаракорская - "Дробина",
Старочеркасская - "Вакса",
Суворовская - "Пегая кобыла",
Трехостряванская - "Полстенка",
Тепикинская - "Смех не грех - веселись, пока не поздно" ( как Котовская),
Терновская - "Свинье вырывали щетину",
Усть - Белокалитвенская - "Теплошапки",
Усть - Быстрянская - "Сова",
Филиповская - "Кошка",
Хомутовская - "Гужары",
Цымлянская - "Милашка",
Чернышевская - "Ножницы".
Пятиизбянская.
Как известно, в станице Пятиизбянской много казаков старой веры. А старообрядческие попы преследовались еще со времен Никона...
Вот как-то узнало начальство, что у пятиизбятинцев появился старообрядческий поп. Наехало следствие. Что делать? Пока шли розыски, казаки спрятали своего попа в большой чемодан...
- Иде ваш поп? – запрашивают из комиссии.
- А не знаем! Был – это верно, а иде сейчас знать не знаем и ведать не ведаем... – отвечали казаки.
Покрутились-покрутились приезжие, там сям посмотрели: глядь сюда - нету попа, глядь туда – тоже нету. Так и уехали, не солоно хлебавши.
Казаки, радостные, к чемодану...
- Вылазь, Отец родной, на свет Божий! Поди истомился, страдалец...
Открыли чемодан, а поп в нем уже задохнулся.
Так и осталась за станицей Пятиизбятинской прозвище «Чемодан»...
Станица Нижне-Чирская. «Пегая кобыла».
Было ето годовъ этакъ... Много этакъ годовъ тому назадъ. Жара стояла ужасная, однимъ словомъ — лето. Жили себе казаки не такъ, чтобы здорово, не такъ, чтобъ ужъ очень плохо. Мирно жили. Хлебъ уродился, все было во-время. Тишь и Божья благодать.
Атаманъ станицы Нижне-Чирской былъ степенный человекъ, разумный, каждому начальству угодливый. Выйдетъ вечеркомъ на улицу въ синемъ своемъ чекмене — посмотрить направо, посмотритъ налево. Кому подъ козырекъ возьметъ, кому поклонъ отдастъ. Лычки на емъ жаромъ горели — новыя такiя. Съ каждымъ годомъ все сильнее блещутъ, такая, стало быть, матерiя стоющая.
Посидить атаманъ на лавочке, да и въ курень себе заворачиваетъ. Селъ какъ-то воть онъ и въ этотъ вечерокъ, расправилъ усы, бороду медленно такъ, по важному, собирался уже на небо взглянуть… слышитъ — бежитъ кто-то, отдувается. Добежалъ: дедъ-пономарь. И только хотел что-то важное сообщить — въ это время конный казакъ. Подлетелъ к атаманскому куреню, свалился на полномъ скаку съ коня и къ атаману. Такъ и такъ: завтра архирей будетъ... къ двенадцати часамъ. Едутъ въ коляскахъ, при шести коняхъ и съ провожатыми. Забилось у атамана сердце. Приказалъ пономарю бить въ колоколъ, сзывать всехъ въ Станичное Правленiе.
Загудела медь, пошли казаки изъ куреней. Собрались.
— Атаманы - молодцы. Завтра у насъ будетъ въ станице...
Атаманъ помолчалъ для весу и добавилъ:
— Архирррей.
Станичный писарь пояснилъ и разъяснилъ; —
— Архи-iерей... Его Высоко превосвященство.
Казаки заволновались и порешили всей станицей выйти его встречать. Потомъ угостить Архипастыря постнымъ обедомъ, а при встрече палить въ пушку Кто-то сказалъ, что сазанъ горой пошелъ, но Атаманъ прикрикнулъ на рыбалокъ и трое изъ нихъ смотали смыкалки и обещались на зорьке поймать рыбину.
Утромъ имъ долго несчастливилось и только къ девяти часамъ у одного стало дюбать и онъ, съ подводами и съ помощью другихъ, вытащилъ на берегъ большого осетра. Побежали к сказать Атаману.
— Рыбина вотъ такая-во. Што съ ей делать? Силы и росту аграмаднеющей...
Усмехнулся Атаманъ въ усы...
— Посадить, говоритъ, ее на куканъ и опустить опять въ воду. Сперваначалу покажемъ Архирею ее живымъ, штобъ виделъ какая у насъ животная водится, а ужъ потомъ и на обедъ подадимъ.
А тутъ дозорные руками машутъ, въ кулакъ свистятъ, въ низъ съ колокольни кричатъ. Посадили осетра на куканъ и побежали все на дорогу. Все бы было хорошо, если бы не было у Нижнечирцевъ враговъ. Пока Атаманъ опирался на булаву, а казаки толпились и благословенье принимали, не дремали супостаты: заменили осетра пегой дохлой кобылой, забросили ее въ воду и замели все свои следы — поминай, какъ звали.
А Атаманъ распинается:
— Извольте-де на землюшку сойти, къ борежку пройти, рыбинку, что вамъ на обедъ подадутъ, поглядеть...
Пришли все на берегъ. Приказалъ Атаманъ тащить куканъ... Казаки кругомъ гордо улыбаются, вотъ-де у насъ уловъ — всей Области Донской краса и назиданiе. Ухватились сразу четыре человека — дернули.
Осетеръ ни съ места.
— Зацепился... объясняетъ писарь Архирею. Подбавилось еще народу, опять дернули.
— Зацепился какъ, сказалъ снова писарь, не осетеръ, а акула!
Осерчалъ самъ Атаманъ. Положилъ булаву Нижне-Чирскую на травку, поплевалъ на руки, забилъ на затылокъ папаху — потянулъ...
— Раз-съ... Два-а-а...
У Архирея глаза разгорались:
— Жирная? — спрашиваетъ писаря...
— Такъ што очень жирная…
— Три!!!
И вытащили для Архирейскаго обеда пегую кобылу.
И всегда вотъ такъ: иностаничники подгадятъ (изъ зависти все!), сама же станица — самая безпорочная…
Станица Верхне-Чирская. «Таранка сено поела».
Въ станице Верхне-Чирской былъ лугъ для станичныхъ жеребцовъ. Сено, которое косили казаки, они складывали въ стога. Лугъ этотъ заливало водой, и оттого скирды ставились на высокихъ местахъ. Когда вода сбывала, вокругъ каждаго скирда оставался мокрый кругъ отъ ушедшей воды. Однажды Верхне-чирцы хватились сена, а его нетъ. Станица была строгая. Устроили сходъ. Такъ и такъ, то да се.
— Сена наша пропало, чего быть не должно…
— По причине такой выбрать комисiю… Все честь честью.
— Произвесть дознанiе… Какъ ето такъ: сено было, а сычас его нетъ?
Казаки разгорячились. Выбрали несколько человекъ, что бъ съездили на место происшествiя, разъяснили все обстоятельство. А наказъ дали самый строгiй: все доложить въ точности, какъ и что и почему?
Сено растащили, конечно, проезжiе. А такь какъ они, по-видимому, вовсе не торопились красть, а даже еще и закусывали, то на месте, где сложено было сено, побросали обгрызанныя головки отъ тарани.
Комиссiя долго гуляла по лугу, строила всяческiя предположенiя, и, наконецъ… вернулась.
Ихъ встречаютъ и спрашиваютъ:
— Ну што?
— Да ничего вроде...
— Как ничего…
— Да такъ. Кругомъ мокро, а посередъ тараньи головы валяются... должно тарань сено наше и поела... Подплыла... Известное дело... Голодъ не тетка.
Станица Трехъ-Островянская. «Полстенка»
Базаръ въ техъ местахъ обыкновенно былъ в Качалинской станице и казаки трехостровянцы ездили за семь верстъ, ежели что надо было купить или продать. Сделали разъ въ их станице большую полость и поехалъ дедъ въ Качалинъ ее продавать. Полстенка эта лежала на возу. Казакъ сперва сиделъ на ней, а потомъ, соблазненный знакомцемъ, пошелъ выпить малую толику, да и заговорился. Кто-то на базаре эту полстенку и скралъ. Когда казакъ вернулся и глянулъ на возъ — нетъ полстенки. Онъ къ одному:
— Не видалъ ли ты, милъ-человекъ, полстенки моей?
— Нетъ...
— А ты, сынокъ, полстенки не видалъ ли? Вотъ такая-во. Беловатая...
— Нетъ, дяинька, не видалъ...
— Ста-аничники... закричалъ вдрутъ дедъ: ды какъ-же я въ станицу то свою Трехъ-Островянскую покажусь-то? Ды кто-жа ето подшутилъ то? Пошутилъ, ну дыкъ и отдайтя... Стаа-ни-чникн-и...
Толпа гудела сочувственно, но полстенки такъ и не нашли. Всю дорогу ехалъ и плакался дедъ, а кругомъ казачата-качалинцы бежали и орали во все глотки...
— Подстенка иде? Не видалъ ли ты, милъ-человекъ, полстеночки моей... Уся станица Трехъ-островянская... И кто ее взялъ? Ггосподи, Царица Небесная, заступница Усердная…
Станица Голубинская. «Капуста».
Ехалъ казакъ со службы. На радостяхъ, что скоро дома будетъ, и сынишку къ груди богатырской прижметъ, и жену молодую обниметъ, и тыны поправитъ, хозяйство подновитъ, — накупилъ онъ разнаго гостинцу. И жене, и сыну, и всемъ, кто дорогъ былъ его казачьему сердцу.
— Вотъ — думаетъ — порадую домашнихъ…
Для жены же купилъ новые ботинки. Что это были за ботинки?! Форсу в нихъ — бездна! Блестятъ, какъ жаръ. Нажмешь — скрипятъ. А ежели на ноги надеть — рыпу не оберешься…
— Вотъ, ето ботинки, такъ ботинки… радовался казакъ. Ведъ, ето, какъ она, моя то, пройдетъ — усехъ въ жаръ броситъ. И старыхъ, и молодыхъ… А ужъ про бабье говорить не приходится: ежели отъ зависти не подавятся, такъ мужей поедомъ съедятъ… И што за ботинки! Хоть на столъ станови…
Уложилъ ихъ въ сумы и едетъ домой. Едетъ и песенку себе курлычитъ. Потомъ улыбнется и начнетъ чего-то подмигивать, да плечомъ поводитъ. Усы закрутилъ и папаха у него святымъ духомъ держится — чисто приклеенная. На самомъ — что ни на есть — затылке…
Случилось служивому проезжать станицу Голубинскую ивъ той станице заночевать. Остановился онъ въ одномъ курене. Сталъ раскладаться, — видитъ: молодайка по купеню ходитъ — вертится, боками поводитъ и глазишшами своими черными стреляетъ во все стороны. Сама изъ себя пригожая, да красивая такая. Косы у ей черныя, что ворона крыло, брови густыя, а ужъ губы-то, губы — кровь… Того и гляди, лопнутъ: нежныя такiя, кожица на нихъ тонкая, что папиросная бумага.
Искусился казакъ. Помутилось у него въ голове.
Досталъ онъ ботинки, сталъ ихъ въ поднятой руке поворачивать.
— Ихъ — говоритъ — вотъ ботиночки! Жане везу… Вотъ ето такъ ботиночки…
А самъ коситъ взглядомъ на молодуху.
У той духъ занялся, какъ увидала она обновочку.
Стала — ровно пришитая, глазъ не сводитъ.
А казакъ, шельма, надавитъ ботинки, а те: ри-ипъ!
Досталъ этотъ рипъ до женскаго сердца, ухватился за него и никуды не отпускаетъ…
Моргнулъ ей казакъ, а она только голову наклонила…
Пошелъ казакъ на дворъ… Передъ ночкой воздухомъ подышать… Кровь у него молодецкая бурлитъ, наружу просится, въ сердце толкается…
Перелезъ черезъ тынъ и сталъ раздумывать:
— А что же я жене то привезу?..
И решилъ этихъ ботинокъ ни подъ какую цену не отдавать, а надуть какъ-нибудь молодуху…
Сорвалъ у ней на огороде два качана капусты, завернулъ въ платокъ и вернулся въ курень. Положилъ ихъ подъ подушку. А когда пришла ночька, а съ ночькой, таясь, пробралась къ казаку казачка — провели они сладкое время…
— А ботиночки иде? — спрашиваетъ она.
— Ды у тебе жъ въ головахъ… отвечаетъ казакъ.
Нажметъ казачка затылкомъ подушку, а капуста под ней: ри-ипъ!
— Рипи — рипи, — приговариваетъ бабочка — сегодня въ головахъ, а завтра будешь на ногахъ рипеть…
Поутру уехалъ казакъ дальше въ путь-дороженьку.
Схватилась его казачка Голубинской станицы, а казака и следъ простылъ. Подняла подушку: узелокъ… азвязала она узелокъ, а въ немъ — два кочана капусты.
И заплакала она горько, горько…
Да что-жъ? Бабьи слезы — все одно, что вода.
Станица Суворовская (Кобылянская). «Пегая Кобыла».
Суворовскую станицу дразнятъ такъ же, какъ и Нижне-Чирскую. Разница между ними та, что въ Суворовской, вместо осетра, вытащили изъ Дона пегую кобылу не для архiерея, а для Наказнаго Атамана. Наказный такъ разозлился на станицу Суворовскую, что тутъ же, на берегу Дона, раскричался, расплевался и приказалъ:
— Впредь станице именоваться Кобылянской…
И только в последнее уже время станица Кобылянская приняла старое свое названiе — Суворовская.
"Дражнение" Вешенской станицы ("куцая", "ломохвостая") существовало и в стихах. Дело в том, что кобеля втянули на колокольню и вдарили в колокола. С перепугу кобель выскочил и сломал хвост. Станичники стали думать, как горю пособить, как починить хвост, но так и не нашли выхода из положения, и остался кобель ломохвостым, а с ним и вся станица.
В Вешенской станице
Кобель упал со звоницы.
Звали его Цуцучком
На колокольню манили кусочком.
Стали думать и рядить,
Как же быть:
Если приварить,
То не будет служить;
Если припаять,
То не будет стоять;
Если приклепать,
То не будет вилять.
Если .....
То ........
И дальше " если" и "то", но ничего не нашли станишники... Так и остался кобель куцым на весь век.
Станицу Цымлянскую "дражнят" -- "Малашка в кивер наджекала."
Случилось это в те времена, когда казаки носили еще кивера. По окончании срока службы казаки из полков направлялись по своим окружным станицам, откуда после осмотра специальной комиссией их обмундирования и снаряжения разъезжались по домам. Таким порядком прибыли в свою окружную станицу и казаки Цымлянские. Накануне смотра несколько казаков - цымлян решили погулять. Так как гульба без баб все равно, что свадьба без музыки, то они позвали одну бойкую бабенку, которую звали Маланьей.
В самый разгар веселья во дворе показался взводный урядник. Казаки ,не желая, что бы взводный застал их с бабаой, уговорили Маланью спрятаться на время в сундук одного из казаков ( каждый казак для хранения своих вещей имел сундук). Взводный приказал казакам идти к окружному правлению, где окружной атаман хотел что-то сказать разъезжающимся казакам. Подвыпившие казаки , игриво, с шутками , смехом и прибаутками ушли, совершенно забыв про Маланью. И вот во время их отсутсвия Маланья поимела позыв к отправлению "больших" естесвенных надобностей. Не смея вылезти из сундука, она стала в нем шарить рукой, что бы найти хоть какую - нибудь тряпку. Нащупала кивер, в который и сделала что ей требовалось.
На другой день смотр, а после долгождаееый разъезд по домам. Каждый казак повытаскивал свои вещи из сундука и разложил перед собой. День был жаркий с легким ветерком. Выложил сои вещи и тот казак, в сундуке которого пряталась Маланья. Казаки, соседи его, начали поддергивать носами, говоря:
" Г..... ваняить... ." Приходит взводный, делая последний осмотр, все ли в порядке. Дойдя до этого казака, он тоже начинает поддергивать носом и говорит: " Если кто из вас, ребята, абмарался, нехай сбегает, абмоится, время еще есть". На обратном пути, дойдя до этого места, взводный снова остановился, посмотрел на всю группу казаков, стоявших здесь, и осмотрел их сапоги, не пристала ли к ним какая - нибудь пакость, но не найдя ничего, покрутил головой и пробормотал: "Ваняить...."
Начался смотр. Офицер в сопровождении писаря с арматурными списками и 2-3 офицеров, останавливался перед каждым казаком и проверял по списку наличие вещей и их состояние. Дойдя до казака, что наканунепрятал маланью, спросил, глядя в список:" Какой станицы, молодец? Цымлянской?"
"Так точно, Ваше Благородье" - бойко отвечал казак.
"А, ну-ка показывай что у тебя есть... Так мундир, кивер..... а ну-ка раскрой ка, братец, твой кивер....."
Казак развернул кивер и .... о скандал!.... в кивере было г.....
Тут офицер разразился неимоверной бранью.
Казак в недоумении смущенно молчит.
"Позвать взводного!" кричит офицер. Подбегает взводный.
"Чиво изволите, ваше Благородье?"
"Смотри... Что это, г..... или нет?"- показывает на кивер.
"Виновт, Ваше благородья, не досмотрел...." - отвечал взводный, кусая губы от душившего его смеха.
На следствии казаки - цымляне чистосердечно рассказали, как погуляли и как смрятали Маланью в сундук. Розыскали Маланью и она в точности потвердила их рассказ. А на вопрос , почему она это сделала, ответила, что в сундуке кроме кивера никакой другой посуды не нашла.
Ни для казаков, ни для взводного эта история никаких последствий не имела, но на доброе имя славной станицы это легло черным пятном. Казаки, разъехавшись по домам, рассказывали в кругу родных и друзей забавную историю, как цымлянам Маланья в кивер "наджекала."
Гниловская: «попа в вентерь поймали»
Отцы духовные частенько играют видную роль в прозвищах станиц. Вот и в Гниловской целая история с попом случилась. И грустная, и весёлая в одно и то же время…
Виной ей одна жалмерка. Красивая была баба. Длинные волосы, светлые глаза, большие ресницы — и чуть-чуть приметные для внимательного взгляда усики… Пух такой над верхней губой розовой.
Ну, как тут устоять, если жалмерка она? Никак, то есть, не устоять.
Вот и потерял поп голову. Начисто потерял. Вместе со своею чёрной бородой. Да в таком деле — как ее не потерять? Загляделся раз, другой, она ему подмигнула левым глазом — скатилась у попа с плеч голова и… Пропал поп! Ночку у ней, да через день, ещё одну, потом ещё и ещё — так и пошло, как по писанному. Уж о постах-то он и думать позабыл. Да и какие тут посты, посудите сами… Скажут: у попа — попадья… Ну, что ж с того? Попадья попадьей и останется… Разгулялась поповская кровь. Недаром у нас в Донской области Поповых — тьма и один человек!
Прокрадётся через сад и в дом к ней шмыг, — только его и видели.
Но нет ничего тайного, что бы не стало явным. Проведали об этом родственники мужа и заговорила тут семейная гордость:
- Што-ж ето? Ето-ж безобразие одно?! — возмущались два старших брата. — Сёмка служит, а жена с попом веселится? … И стали на попа охотиться. Только ухватить его никак не удаётся. Известно — ночи темные, поп в темной одёже хоронится — его от куста, скажем, и не отличить.
Бились браты, бились, и догадались. Поставили в саду на дорожке большой вентерь, что в Дону ставится. Как поп был у своей любушки, зашли с другой стороны куреня и давай в окна громко стучаться — пугать:
- Э-ей, — кричат, — отвори-ка… Дело важное есть… Это мы — Ивановы браты… Схватился поп, сгрёб, что под руку попало, и кинулся вон. В темноте забежал в вентерь — и назад ходу ему не оказалось.
Пропал поп! Вся станица глядеть сбежалась… Сидел в вентере, словно зверь за решёткой. И смех, и горе! … Потом при всём народе стал каяться:
- Простите меня, православные, а вам. Бог простит… Погиб я, погиб… Погиб за даром… за усы… Бес — он знает, на какую приманку кого поймать! …
Милютинская: «свинячий паспорт»
В станице Милютинской после перевыборов только что выбранный новый атаман пригласил стариков на выпивку. Так прямо из станичного правления и пошли к атаману.
А атаман был человек ничего себе, только заносчивый очень. Что вобьёт себе в голову, потом ничего этого не выбьешь. Тут у него сила воли, и упрямство. Как сели все за столы, пошли угощения, так и начал он хвалиться. Еще в атаманах и денька не ходил, а, подвыпивши, говорит:
- У меня шалишь! … Наша станица должна быть самой лучшей, потому что мы никто другой, а милютинцы… Правильно ли я говорю?
- Правильно! … — гудели казаки.
- У нас посторонних быть не может, у нас есть место только для казаков. А как кто появится, незнанная личность, сейчас же его волоките в правление — выясним, кто и откуда, и зачем заявился…
Атаман хмелел всё сильнее и сильнее.
- …Скажем, идеёт человек. Ты откедова? Ага — из Сакарамышева? А ты из Тартарары? Ага… Повертай оглобли отседа…
А тут как раз, постучавшись в дверь, вошёл конвойный казак и доложил атаману:
- Пересыльный… Сопровождаем…
- Ага… — выкатил глаза атаман и заметно оживился. — Пересыльный, говоришь… Откедова?
- Из Саракомыша…
Атаман даже на месте подскочил:
- Ага, я так и знал! А подать мне сейчас же его паспорт…
Паспорт оказался в порядке, и атаман отпустил казака, но затем глубоко задумался, устремив хмельные глаза в одну точку. Гости же пировали себе, и никто из них не услышал тихо скрипнувшую дверь. Но атаман услышал и, дав знак всем замолчать, стал тихо красться к двери.
«Сейчас поймаем…»- прошептал он, и с криком — «Давай паспорт живо!» — распахнул дверь.
В дверях, испуганно, поводя маленькими заплывшими глазами, застигнутая врасплох, стояла большая жирная свинья…
Маринская: «суслики», или «сучку Долотину на сходе пороли»
В Маринской станице перед началом запашек послали выборную от себя комиссию — смотреть поля и выяснить на месте, можно уже пахать или ещё нет. Попал в комиссию казак Долотин, а у него была сучка. Уселись казаки в таратайку и поехали в степь, а за ними и увязалась эта собачонка.
Ездили казаки, ездили, и прискучило им мотаться по полю. Выехали на бугор и встали. Начали меж себя лясы точить. Новостей за зиму много накопилось всяких, а предложений на предстоящее лето — ещё больше. В общем, есть о чем погутарить. Только под конец вспомнили, зачем были посланы.
- Да чего уж смотреть, — сказал один казак. — Зачинать так зачинать, нечего попусту время тратить!
- А вдруг, — сказал другой, — морозец хватит? Тады шо — погибли посевы, стало быть…
- Не будет никаких морозов, — вступился третий, — ить отсуда видать — с кургана уже скрозь видать… Земля самое раз… Переспала зиму, теперь самое ей и родить…
- Да ты верно, кум, заприметил, и я так думаю. Вон посмотрите — это суслики накопали. Едемте до дома…
Не заметили за разговорами казаки, что землю-то накопала сучка Долотина! … Вернулись в станицу и доложили: суслики с нор повылазили — рожать земле самый раз.
Запахала землю станица, только кончили — а мороз тут как тут. Где поднялось зерно — всё подчисто пропало.
Стали думать, кто виноват. Призвали к ответу комиссию. А они на своём стоят:
- Вылезли ж суслики, мы, стало быть, не при чём…
Им в ответ:
- Да пахали мы, ни одной норки не нашли.
Но комиссия и тут не сдалась:
- Ну, так сучка Долотина виновата! Напакостила, наверное, да лапами землю понабросала. А мы тут не при чём…
Принесли розг и выпороли бедную сучку на сходе. Впредь ей в станичные дела не вмешиваться!
Спокойная: «поп в норе удавился»
Что может охота из человека сделать! Есть, положим, разные охотники — меткие, ловкие, хитрые и так далее, а есть и жадные. Такому, скажем, ежели зверь попад`тся, так он скорее шею сломит, а от дичины не отступится.
Говорит молва, что жил в станице Спокойной на Кубани поп. И был он страстный охотник. Отслужил, скажем, в церкви, благословил казаков, да и к попадье:
- Готовь, мать, чего-нибудь съестного… Наберёт в мешок, да и пошёл за станицу. Идёт, прислушивается, принюхивается. Одним словом — охотится. Дрожит у него душа от напряжения…
- Господи, — шепчет, — лису бы мне… Лисичку бы, махонькую…
И говорят же люди — нет чудес! Ан, что ж оказалось-то? Чудо и приключись! Замела хвостом лиса у батюшкиных ног, да и шмыг в нору! …
Гикнул поп — и за ней… Подобрал полы подрясника. Добежал до норы… Опоздал!
Недолго думая, полез поп в нору, а лиса тем временем в другую дыру выскочила. Выскочил бы за ней и поп, только наткнулся в темноте на лисенят. Загорелось сердце. Сгрёб их в охапку, стал пятиться назад, и застрял. Ему бы бросить добычу, так нет — жадный был охотник. Тискался, тискался, пока не задушился! …
Другие охотники, когда к норе подошли, увидели поповские ноги. Отрыли батюшку и разнесли по станицам: «Поп из Спокойной в норе удушился… Ярый охотник… Беда-а! …»
Вознесенская: «уздечкой перепелов накидывали»
В соседних станицах паника, можно сказать. Пропало несколько коней… Что за притча такая? И чужих не было, и коней нет. Волновались казаки: может быть, караульных назначить, может, в станицы другие розыск послать…
- На сходе надо решить, что делать! …
Только собрался сход у Правления, начали горячо разговаривать, смотрят: бегут несколько казаков-вознесенцев — бледные, в руках уздечки мотаются.
- Вы откуда?
- А вон та-ам были!
- Ага… Чего-ж вы «там» делали?
- А так…
- Что это «так»?
- Перепелов ловили…
- Чем же вы их ловили?
- А уздечками накидывали…
- Вот мы вас накинем! — озлились казаки.- Ишь, перепелятники нашлись… Где это видано, чтоб перепела на четырех ногах ходили, по лошадиному ржали, и уздечка для них надобна б была? …
Засовская: «козлятники», или «козёл ладан поел»
Богомольная Засовская станица. Старушки на все кресты крестятся, всех угодников наизусть знают, любят в церковь ходить, когда надо и когда не надо. На том свете — всё зачтётся! Казаки-засовцы — серьёзный народ. Любят порядок и благочиние. Молодёжь стариков слушается, старики атамана чтут.
Патриархальность такая. К церковной службе служки за час готовятся: ладан переберут, паникадила начистят, воск со светилен накапавший, ножичками соскоблят, пол вымоют и побрызгают. В церкви — чистота и порядок. И начнёт батюшка службу. Иной казак молится, и так у него хорошо на душе… Смотришь, и в душе — чистота и порядок. Всё было ладно…
Вот и к той вечерне сошёлся народ. Началась служба. Хватились ладана, а его нет. Оставили ладан на дворе, а козёл гулял, понюхал, да и стал жевать, весь-то и поел… Была служба без ладана. Но это не так ещё, чтобы очень… А вот тот же козёл сыграл ещё шутку со своей станицей — запутался раз за висящую с колокольни верёвку рогами, и давай звонить…
Побежали все с разных сторон. Кто ведра хватает, кто бешмет второпях натягивает, кто винтовку берет. Паника! Набат же бьёт! Добежали до церкви и плюнули от злости: стоит козёл и машет головой:
- Дили-бом, бом, бом, бом…
И родилась же такая скотина в станице! … Не иначе — чёрт в козла вселился, чтобы души казачьи смутить и между соседей ославить! …
Ольгинская: «гур-гур-гур-гур…", или «Каркадил общественного бугая утащил…"
В тех местах была выстроена дамба — в семь вёрст длиною, что вела до Аксайской станицы. Следили за ней по наряду табунщики и те из казаков, которые не шли на службу. Они и жили около дамбы в будке. С этой дамбой было много хлопот: то нужно было поправлять ее, то мести.
Дамбой атаман окружной интересовался. В его представлении дамба была вроде некоторого стратегического пункта… Ничего не поделаешь — человек военный… Дамба — важный пункт, сторожа — боевой отряд…
Решил он им как-то устроить смотр. Выстроилась в назначенный час сборная команда. Веники попрятали, животы учкурами подтянули, выровнялись слегка…
- Смиррр-но! … — скомандовал старший. — Рав-нение на… средину-у! …
Атаман из коляски бросил соколиный взор на выстроившихся:
- Здорово, станичники! …
Набрали те духу, чтобы враз ответить, а сзади к строю в то время подошла стая индюков. Прислушалась глупая птица, подняла голову, надула кадыки и вместо ольгинцев хором:
- Гур-гур-гур-гур! … Посмотрел тут атаман внимательно на казаков, махнул рукой на стратегический пункт и уехал поскорее домой…
Кроме же дамбы, в Ольгинской была и ещё достопримечательность — Грушевой курган. Стоял он на окраине станицы, а неподалеку от него общественные конюшни и кирпичный завод. Для завода вот курган землей своей и отдувался — треть почти его на кирпичи срыли. Заканчивалось, можно сказать, вековое существование. И весь он был в норах, ямах, будто оспой раз двадцать болел.
Одна нора была особенно большая, на подобие длинной пещеры. Этой пещерой казачки детей пугали — и не так пещерой, как крокодилом, который, будто бы, в ней жил.
- Не реви, Нюнька… Во-о, табе каркадил слопаит… Ш-ш-ш… Гляди — съисть…
Итак, в пещере жил мифический крокодил, а при конюшне — табунщики: Гаврил Шевцов, Мосей Чумаков, Филипп Шарликов, Василий Дудников, Пётр Беляев. В станице же правил станичный атаман — Иван Макарьевич Литвешков.
Табунщики следили за войсковыми жеребцами и общественными бугаями. Следили, следили, а когда надоело — как говорится, работа зубы показала — продали с горя бугая, чтобы повеселиться. Не большого и не маленького — так, среднего… И не так, чтобы много денег выручили, но… к дознанию-то не приготовились! Попали, как куры в щи:
- Где вам, господа хорошие, бугай? — Не знаем… — Продали, сукины сыны? — Што ты, отец, как можно… Да рази мы… общественный, можно сказать…
- Хорошо, но где ж тогда он? Куда делся? Одному из виновников и пришла в голову блестящая мысль:
- Пасся, ён, бугай, пасся… Травку грыз, грыз… Подошел к Грушевому кургану, хвостиком помахивает, как ни в чём не бывало… А тут ему навстречу — каркадил… Зубы оскалил, пасть развернул во всю ширину. «А-а, кричит — так твою бугаиную и перетак, — дык ты мою траву лопать? Што ж я есть буду, а? …» Схватил бугая за морду и потащил в свою дыру… Там он его и съел, господин следователь! … Дознание было у кургана. Следователь — человек беспокойный — глянул на тёмную дыру в кургане, сгрёб поскорей бумаги — и бежать… Вот что значит — смекнуть в тяжёлую минуту! …
Старотитаровская: «Титаровци, та щей га! …»
Как-то раз титаровцы ждали в гости атамана. Приготовились, собрались на площади. Хлопцы влезли на деревья, высматривают. Через какое-то время кричат:
- Га! Едут, едут!
Зазвонили в колокола. А то ехал цыган. Он обрадовался, что его так встречают, встал на подводе и говорит:
- Титаровци, та щей га! Дарю вам рябую кобылу, да еще и нанку на штаны!
Известно, титаровцы — они, как раскроют рот, первое, что у них вылетает — это протяжное «га!»
Ахтанизовская: «звонари»
Однажды ночью в этой станице какой-то бык-приблуда запутался в верёвках к церковным колоколам. Колокола звонили полночи так, что вся станица сбежалась, думая, что начался пожар.
Поэтому ахтанизовцев соседи (жители станицы Старотитаровской и посёлка Пересыпь) дразнят «звонарями» — хотя давно уже нет ни тех колоколов, ни величественной каменной церкви св. Бориса и Глеба (разрушена в 1934 году).
Сами же ахтанизовцы рассказывают свою легенду. Дескать, когда запорожские казаки, прибыв на Тамань, впервые поднялись на гору Цымбалы и увидели простиравшиеся далеко внизу широкий лиман и низменность, то воскликнули:
- Ох, та й низ!
Поэтому и станицу, основанную вскоре на берегу этого лимана, назвали Ахтанизовской.
Учёные же считают, что название происходит от тюрского Ак-Тенгиз («Белое Озеро») — так татары называли Ахтанизовский лиман, на берегу которого расположена станица.
Тамань: «колотушники»
Стояли как-то таманцы на берегу Керченского пролива, ждали, когда подойдёт пароход из Керчи. С корабля им кричали:
- Гей, колотушники, ловите! — и бросали туго сплетённую верёвками гирьку, которая была привязана толстому причальному канату парохода.
Гирька эта была похожа на деревянные колотушки, которыми выбивали из подсолнухов семечки, чтобы давить из них масло, поэтому и её тоже называли колотушкой.
Таманцы за верёвку тянули канат и привязывали его конец на берегу. Чтобы поймать колотушку, собиралась очередь, ведь за швартовку парохода давали пятак.
Кстати, в эпизоде с причаливанием теплохода «Скрябин», производившего тираж выигрышного займа в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова, эта процедура описана так: «На пароходе стали просыпаться. На пристань… полетела гирька со шпагатом. На этой леске пристанские притащили к себе толстый конец причального каната». Так что видим, такая гирька была отличительным признаком многих причалов в России.
Вышестеблиевская: «горобци»
Стеблиевцы, как и все черноморские казаки, раньше строили хаты из самана, а покрывали их стрехами из камыша, в изобилии произраставшего на берегах окрестных лиманов.
Под такими стрехами селились воробьи (горобци, как говорили казаки). Соседям из Старотитаровской казалось, что в Вышестеблиевской таких хат особенно много, и они, приехав в станицу, подходили к хатам, брали палку и били ею по стрехе, а оттуда — тучами воробьи! Титаровцы смеялись, приговаривая:
- От так горобци оци стеблиивци! …
пос. За Родину: «липоване»
От посёлка Пересыпь к Азовскому морю, неподалёку от гирла Ахтанизовского лимана, простирается Синяя Балка — урочище, в котором расположен облюбованный туристами грязевой вулкан (на Тамани их довольно много; в народе их всех называют «блюваками»). В 1947 году из дельты Дуная сюда переселились староверы, основав посёлок За Родину. Самоназвание своё — «липоване» — они привезли с собой из Румынии.
Существует несколько гипотез о происхождении этого слова: от липовых рощ, в которых селились староверы, от села Липова на Буковине (ныне Черновицкая область Украины, куда они бежали от преследований).
Жители окрестных станиц называют посёлок За Родину «румынским», а его жителей — «румынами», хотя те, будучи потомками казаков-некрасовцев, являются этническими русскими. А вот казаки станицы Ахтанизовской так объясняют происхождение названия липоване — от «липовые Вани» — то есть «ненастоящие русские».
http://eniseycossaks.listbb.ru/viewtopic.php?f=19&t=1492
Н.Е.Ермаков сообщает "прозвища" некоторых донских станиц. В своем письме он горько сетует, что многое уже позабылось, а многие казаки из последней эмиграции вообще их никогда не знали. Каждое "прозвище" ("дражнение") имеет свою историю, а некоторые из них существовали в стихах, но к сожалению очень мало из них было записано. А нам следовало бы сохранить эти образцы народного казачьего эпоса, созданного простыми казаками, часто неграмотными, но обладавшими несомненно талантом и в котором так ярко проступает народный казачий юмор.
Некоторые из прозвищ имеют не совсем цензурный характер, такие слова будем заменять многоточием, а читатели уж сами догадаются.
Ниже помещаются "прозвища".
Аксакайская - "Сюзьму в чулке держали,"
Баклановская - "На баране бурдюк перевозили через Дон,"
Богаевская - "Лапшу в самоваре варили,"
Верхне-Кундрюческая - "Воробьи,"
Владимировская - "Огарки,"
Вешенская - Куцая," или "ломохвостая" (кобель упал сколокольни и отбил хвост),
Голубинская - "Капуста,"
Граббевская - "Мил не мил, а кушать надо" или "твой желтый, мой желтый,"
Гниловская - "Попа вентером поймали",
Грушевская - "Бугаи колоколами трезвонили",
Гундоровская - "Телушку ......",
Еланская - "Козлы",
Есауловская - "Хорь курей подушил",
Екатериненская - "Верблюды",
Ермаковская - "Бугай",
Елизаветинская - "Сом на паперти ощенятился",
Егорлыцкая - "Поп шибанул крестом по стрепету",
Золотовская - "Бугаи",
Иловлинская - "Цыгане",
Кагальницкая - "Жареная картошка",
Кривянская - "Седлайте каюки, рак морской угнал табун донской",
Каргальская - "Гуси",
Кочетовская - "Лыско няньку .......",
Константиновская - "Лягушек треножили",
Камышовская - "Свинье рвали щетину",
Каменская - "Сучка в башлыке ощетинятилась",
Кумшацкая - "Цыгане",
Качалинская - "Под-доска",
Калитвенская - "Верблюдка",
Казанская - "Чапура в речке клевала лягушек",
Каргинская - "Цыгане",
Кременская - "Мусат" (железка, об которую ударом кремня выбивают искры - служит для получения огня),
Краснощековская - "Лягушка",
Котовская - "Смех не грех - веселись, пока не поздно",
Кумылженская - "Моськи",
Луганская - "Галка",
Милютинская - "Свинячий паспорт",
Митякинская - "Козу .....",
Мигулинская - "Ежами юрт пахали",
Морозовская - "Овечка глубокая",
Мариинская - "Суслики" или Сучку Долотина на сборе пороли",
Манычская - "Селезень бабе ..... откусил",
Новочеркаская - "Медведь тройку угнал",
Ново - Николаевская - "Барбалы на сходе ....",
Нижне - Кундрюческая - "Сом на паперти ощенятился",
Нижне - Чирская - "Пегая кобыла",
Николаевская - "Молоком стреляли",
Ольгинская - "Гур,гур,гур" или "Каркадил" общественного бугая угнал",
Орловская - "Хомут",
Пятиизбяная - "Чемодан" (попа в чемодане удавили",
Раздорская ( 1-го Дон. о-га) - "Ерш влез бабе ......",
Семикаракорская - "Дробина",
Старочеркасская - "Вакса",
Суворовская - "Пегая кобыла",
Трехостряванская - "Полстенка",
Тепикинская - "Смех не грех - веселись, пока не поздно" ( как Котовская),
Терновская - "Свинье вырывали щетину",
Усть - Белокалитвенская - "Теплошапки",
Усть - Быстрянская - "Сова",
Филиповская - "Кошка",
Хомутовская - "Гужары",
Цымлянская - "Милашка",
Чернышевская - "Ножницы".
Пятиизбянская.
Как известно, в станице Пятиизбянской много казаков старой веры. А старообрядческие попы преследовались еще со времен Никона...
Вот как-то узнало начальство, что у пятиизбятинцев появился старообрядческий поп. Наехало следствие. Что делать? Пока шли розыски, казаки спрятали своего попа в большой чемодан...
- Иде ваш поп? – запрашивают из комиссии.
- А не знаем! Был – это верно, а иде сейчас знать не знаем и ведать не ведаем... – отвечали казаки.
Покрутились-покрутились приезжие, там сям посмотрели: глядь сюда - нету попа, глядь туда – тоже нету. Так и уехали, не солоно хлебавши.
Казаки, радостные, к чемодану...
- Вылазь, Отец родной, на свет Божий! Поди истомился, страдалец...
Открыли чемодан, а поп в нем уже задохнулся.
Так и осталась за станицей Пятиизбятинской прозвище «Чемодан»...
Станица Нижне-Чирская. «Пегая кобыла».
Было ето годовъ этакъ... Много этакъ годовъ тому назадъ. Жара стояла ужасная, однимъ словомъ — лето. Жили себе казаки не такъ, чтобы здорово, не такъ, чтобъ ужъ очень плохо. Мирно жили. Хлебъ уродился, все было во-время. Тишь и Божья благодать.
Атаманъ станицы Нижне-Чирской былъ степенный человекъ, разумный, каждому начальству угодливый. Выйдетъ вечеркомъ на улицу въ синемъ своемъ чекмене — посмотрить направо, посмотритъ налево. Кому подъ козырекъ возьметъ, кому поклонъ отдастъ. Лычки на емъ жаромъ горели — новыя такiя. Съ каждымъ годомъ все сильнее блещутъ, такая, стало быть, матерiя стоющая.
Посидить атаманъ на лавочке, да и въ курень себе заворачиваетъ. Селъ какъ-то воть онъ и въ этотъ вечерокъ, расправилъ усы, бороду медленно такъ, по важному, собирался уже на небо взглянуть… слышитъ — бежитъ кто-то, отдувается. Добежалъ: дедъ-пономарь. И только хотел что-то важное сообщить — въ это время конный казакъ. Подлетелъ к атаманскому куреню, свалился на полномъ скаку съ коня и къ атаману. Такъ и такъ: завтра архирей будетъ... къ двенадцати часамъ. Едутъ въ коляскахъ, при шести коняхъ и съ провожатыми. Забилось у атамана сердце. Приказалъ пономарю бить въ колоколъ, сзывать всехъ въ Станичное Правленiе.
Загудела медь, пошли казаки изъ куреней. Собрались.
— Атаманы - молодцы. Завтра у насъ будетъ въ станице...
Атаманъ помолчалъ для весу и добавилъ:
— Архирррей.
Станичный писарь пояснилъ и разъяснилъ; —
— Архи-iерей... Его Высоко превосвященство.
Казаки заволновались и порешили всей станицей выйти его встречать. Потомъ угостить Архипастыря постнымъ обедомъ, а при встрече палить въ пушку Кто-то сказалъ, что сазанъ горой пошелъ, но Атаманъ прикрикнулъ на рыбалокъ и трое изъ нихъ смотали смыкалки и обещались на зорьке поймать рыбину.
Утромъ имъ долго несчастливилось и только къ девяти часамъ у одного стало дюбать и онъ, съ подводами и съ помощью другихъ, вытащилъ на берегъ большого осетра. Побежали к сказать Атаману.
— Рыбина вотъ такая-во. Што съ ей делать? Силы и росту аграмаднеющей...
Усмехнулся Атаманъ въ усы...
— Посадить, говоритъ, ее на куканъ и опустить опять въ воду. Сперваначалу покажемъ Архирею ее живымъ, штобъ виделъ какая у насъ животная водится, а ужъ потомъ и на обедъ подадимъ.
А тутъ дозорные руками машутъ, въ кулакъ свистятъ, въ низъ съ колокольни кричатъ. Посадили осетра на куканъ и побежали все на дорогу. Все бы было хорошо, если бы не было у Нижнечирцевъ враговъ. Пока Атаманъ опирался на булаву, а казаки толпились и благословенье принимали, не дремали супостаты: заменили осетра пегой дохлой кобылой, забросили ее въ воду и замели все свои следы — поминай, какъ звали.
А Атаманъ распинается:
— Извольте-де на землюшку сойти, къ борежку пройти, рыбинку, что вамъ на обедъ подадутъ, поглядеть...
Пришли все на берегъ. Приказалъ Атаманъ тащить куканъ... Казаки кругомъ гордо улыбаются, вотъ-де у насъ уловъ — всей Области Донской краса и назиданiе. Ухватились сразу четыре человека — дернули.
Осетеръ ни съ места.
— Зацепился... объясняетъ писарь Архирею. Подбавилось еще народу, опять дернули.
— Зацепился какъ, сказалъ снова писарь, не осетеръ, а акула!
Осерчалъ самъ Атаманъ. Положилъ булаву Нижне-Чирскую на травку, поплевалъ на руки, забилъ на затылокъ папаху — потянулъ...
— Раз-съ... Два-а-а...
У Архирея глаза разгорались:
— Жирная? — спрашиваетъ писаря...
— Такъ што очень жирная…
— Три!!!
И вытащили для Архирейскаго обеда пегую кобылу.
И всегда вотъ такъ: иностаничники подгадятъ (изъ зависти все!), сама же станица — самая безпорочная…
Станица Верхне-Чирская. «Таранка сено поела».
Въ станице Верхне-Чирской былъ лугъ для станичныхъ жеребцовъ. Сено, которое косили казаки, они складывали въ стога. Лугъ этотъ заливало водой, и оттого скирды ставились на высокихъ местахъ. Когда вода сбывала, вокругъ каждаго скирда оставался мокрый кругъ отъ ушедшей воды. Однажды Верхне-чирцы хватились сена, а его нетъ. Станица была строгая. Устроили сходъ. Такъ и такъ, то да се.
— Сена наша пропало, чего быть не должно…
— По причине такой выбрать комисiю… Все честь честью.
— Произвесть дознанiе… Какъ ето такъ: сено было, а сычас его нетъ?
Казаки разгорячились. Выбрали несколько человекъ, что бъ съездили на место происшествiя, разъяснили все обстоятельство. А наказъ дали самый строгiй: все доложить въ точности, какъ и что и почему?
Сено растащили, конечно, проезжiе. А такь какъ они, по-видимому, вовсе не торопились красть, а даже еще и закусывали, то на месте, где сложено было сено, побросали обгрызанныя головки отъ тарани.
Комиссiя долго гуляла по лугу, строила всяческiя предположенiя, и, наконецъ… вернулась.
Ихъ встречаютъ и спрашиваютъ:
— Ну што?
— Да ничего вроде...
— Как ничего…
— Да такъ. Кругомъ мокро, а посередъ тараньи головы валяются... должно тарань сено наше и поела... Подплыла... Известное дело... Голодъ не тетка.
Станица Трехъ-Островянская. «Полстенка»
Базаръ въ техъ местахъ обыкновенно былъ в Качалинской станице и казаки трехостровянцы ездили за семь верстъ, ежели что надо было купить или продать. Сделали разъ въ их станице большую полость и поехалъ дедъ въ Качалинъ ее продавать. Полстенка эта лежала на возу. Казакъ сперва сиделъ на ней, а потомъ, соблазненный знакомцемъ, пошелъ выпить малую толику, да и заговорился. Кто-то на базаре эту полстенку и скралъ. Когда казакъ вернулся и глянулъ на возъ — нетъ полстенки. Онъ къ одному:
— Не видалъ ли ты, милъ-человекъ, полстенки моей?
— Нетъ...
— А ты, сынокъ, полстенки не видалъ ли? Вотъ такая-во. Беловатая...
— Нетъ, дяинька, не видалъ...
— Ста-аничники... закричалъ вдрутъ дедъ: ды какъ-же я въ станицу то свою Трехъ-Островянскую покажусь-то? Ды кто-жа ето подшутилъ то? Пошутилъ, ну дыкъ и отдайтя... Стаа-ни-чникн-и...
Толпа гудела сочувственно, но полстенки такъ и не нашли. Всю дорогу ехалъ и плакался дедъ, а кругомъ казачата-качалинцы бежали и орали во все глотки...
— Подстенка иде? Не видалъ ли ты, милъ-человекъ, полстеночки моей... Уся станица Трехъ-островянская... И кто ее взялъ? Ггосподи, Царица Небесная, заступница Усердная…
Станица Голубинская. «Капуста».
Ехалъ казакъ со службы. На радостяхъ, что скоро дома будетъ, и сынишку къ груди богатырской прижметъ, и жену молодую обниметъ, и тыны поправитъ, хозяйство подновитъ, — накупилъ онъ разнаго гостинцу. И жене, и сыну, и всемъ, кто дорогъ былъ его казачьему сердцу.
— Вотъ — думаетъ — порадую домашнихъ…
Для жены же купилъ новые ботинки. Что это были за ботинки?! Форсу в нихъ — бездна! Блестятъ, какъ жаръ. Нажмешь — скрипятъ. А ежели на ноги надеть — рыпу не оберешься…
— Вотъ, ето ботинки, такъ ботинки… радовался казакъ. Ведъ, ето, какъ она, моя то, пройдетъ — усехъ въ жаръ броситъ. И старыхъ, и молодыхъ… А ужъ про бабье говорить не приходится: ежели отъ зависти не подавятся, такъ мужей поедомъ съедятъ… И што за ботинки! Хоть на столъ станови…
Уложилъ ихъ въ сумы и едетъ домой. Едетъ и песенку себе курлычитъ. Потомъ улыбнется и начнетъ чего-то подмигивать, да плечомъ поводитъ. Усы закрутилъ и папаха у него святымъ духомъ держится — чисто приклеенная. На самомъ — что ни на есть — затылке…
Случилось служивому проезжать станицу Голубинскую ивъ той станице заночевать. Остановился онъ въ одномъ курене. Сталъ раскладаться, — видитъ: молодайка по купеню ходитъ — вертится, боками поводитъ и глазишшами своими черными стреляетъ во все стороны. Сама изъ себя пригожая, да красивая такая. Косы у ей черныя, что ворона крыло, брови густыя, а ужъ губы-то, губы — кровь… Того и гляди, лопнутъ: нежныя такiя, кожица на нихъ тонкая, что папиросная бумага.
Искусился казакъ. Помутилось у него въ голове.
Досталъ онъ ботинки, сталъ ихъ въ поднятой руке поворачивать.
— Ихъ — говоритъ — вотъ ботиночки! Жане везу… Вотъ ето такъ ботиночки…
А самъ коситъ взглядомъ на молодуху.
У той духъ занялся, какъ увидала она обновочку.
Стала — ровно пришитая, глазъ не сводитъ.
А казакъ, шельма, надавитъ ботинки, а те: ри-ипъ!
Досталъ этотъ рипъ до женскаго сердца, ухватился за него и никуды не отпускаетъ…
Моргнулъ ей казакъ, а она только голову наклонила…
Пошелъ казакъ на дворъ… Передъ ночкой воздухомъ подышать… Кровь у него молодецкая бурлитъ, наружу просится, въ сердце толкается…
Перелезъ черезъ тынъ и сталъ раздумывать:
— А что же я жене то привезу?..
И решилъ этихъ ботинокъ ни подъ какую цену не отдавать, а надуть какъ-нибудь молодуху…
Сорвалъ у ней на огороде два качана капусты, завернулъ въ платокъ и вернулся въ курень. Положилъ ихъ подъ подушку. А когда пришла ночька, а съ ночькой, таясь, пробралась къ казаку казачка — провели они сладкое время…
— А ботиночки иде? — спрашиваетъ она.
— Ды у тебе жъ въ головахъ… отвечаетъ казакъ.
Нажметъ казачка затылкомъ подушку, а капуста под ней: ри-ипъ!
— Рипи — рипи, — приговариваетъ бабочка — сегодня въ головахъ, а завтра будешь на ногахъ рипеть…
Поутру уехалъ казакъ дальше въ путь-дороженьку.
Схватилась его казачка Голубинской станицы, а казака и следъ простылъ. Подняла подушку: узелокъ… азвязала она узелокъ, а въ немъ — два кочана капусты.
И заплакала она горько, горько…
Да что-жъ? Бабьи слезы — все одно, что вода.
Станица Суворовская (Кобылянская). «Пегая Кобыла».
Суворовскую станицу дразнятъ такъ же, какъ и Нижне-Чирскую. Разница между ними та, что въ Суворовской, вместо осетра, вытащили изъ Дона пегую кобылу не для архiерея, а для Наказнаго Атамана. Наказный такъ разозлился на станицу Суворовскую, что тутъ же, на берегу Дона, раскричался, расплевался и приказалъ:
— Впредь станице именоваться Кобылянской…
И только в последнее уже время станица Кобылянская приняла старое свое названiе — Суворовская.
"Дражнение" Вешенской станицы ("куцая", "ломохвостая") существовало и в стихах. Дело в том, что кобеля втянули на колокольню и вдарили в колокола. С перепугу кобель выскочил и сломал хвост. Станичники стали думать, как горю пособить, как починить хвост, но так и не нашли выхода из положения, и остался кобель ломохвостым, а с ним и вся станица.
В Вешенской станице
Кобель упал со звоницы.
Звали его Цуцучком
На колокольню манили кусочком.
Стали думать и рядить,
Как же быть:
Если приварить,
То не будет служить;
Если припаять,
То не будет стоять;
Если приклепать,
То не будет вилять.
Если .....
То ........
И дальше " если" и "то", но ничего не нашли станишники... Так и остался кобель куцым на весь век.
Станицу Цымлянскую "дражнят" -- "Малашка в кивер наджекала."
Случилось это в те времена, когда казаки носили еще кивера. По окончании срока службы казаки из полков направлялись по своим окружным станицам, откуда после осмотра специальной комиссией их обмундирования и снаряжения разъезжались по домам. Таким порядком прибыли в свою окружную станицу и казаки Цымлянские. Накануне смотра несколько казаков - цымлян решили погулять. Так как гульба без баб все равно, что свадьба без музыки, то они позвали одну бойкую бабенку, которую звали Маланьей.
В самый разгар веселья во дворе показался взводный урядник. Казаки ,не желая, что бы взводный застал их с бабаой, уговорили Маланью спрятаться на время в сундук одного из казаков ( каждый казак для хранения своих вещей имел сундук). Взводный приказал казакам идти к окружному правлению, где окружной атаман хотел что-то сказать разъезжающимся казакам. Подвыпившие казаки , игриво, с шутками , смехом и прибаутками ушли, совершенно забыв про Маланью. И вот во время их отсутсвия Маланья поимела позыв к отправлению "больших" естесвенных надобностей. Не смея вылезти из сундука, она стала в нем шарить рукой, что бы найти хоть какую - нибудь тряпку. Нащупала кивер, в который и сделала что ей требовалось.
На другой день смотр, а после долгождаееый разъезд по домам. Каждый казак повытаскивал свои вещи из сундука и разложил перед собой. День был жаркий с легким ветерком. Выложил сои вещи и тот казак, в сундуке которого пряталась Маланья. Казаки, соседи его, начали поддергивать носами, говоря:
" Г..... ваняить... ." Приходит взводный, делая последний осмотр, все ли в порядке. Дойдя до этого казака, он тоже начинает поддергивать носом и говорит: " Если кто из вас, ребята, абмарался, нехай сбегает, абмоится, время еще есть". На обратном пути, дойдя до этого места, взводный снова остановился, посмотрел на всю группу казаков, стоявших здесь, и осмотрел их сапоги, не пристала ли к ним какая - нибудь пакость, но не найдя ничего, покрутил головой и пробормотал: "Ваняить...."
Начался смотр. Офицер в сопровождении писаря с арматурными списками и 2-3 офицеров, останавливался перед каждым казаком и проверял по списку наличие вещей и их состояние. Дойдя до казака, что наканунепрятал маланью, спросил, глядя в список:" Какой станицы, молодец? Цымлянской?"
"Так точно, Ваше Благородье" - бойко отвечал казак.
"А, ну-ка показывай что у тебя есть... Так мундир, кивер..... а ну-ка раскрой ка, братец, твой кивер....."
Казак развернул кивер и .... о скандал!.... в кивере было г.....
Тут офицер разразился неимоверной бранью.
Казак в недоумении смущенно молчит.
"Позвать взводного!" кричит офицер. Подбегает взводный.
"Чиво изволите, ваше Благородье?"
"Смотри... Что это, г..... или нет?"- показывает на кивер.
"Виновт, Ваше благородья, не досмотрел...." - отвечал взводный, кусая губы от душившего его смеха.
На следствии казаки - цымляне чистосердечно рассказали, как погуляли и как смрятали Маланью в сундук. Розыскали Маланью и она в точности потвердила их рассказ. А на вопрос , почему она это сделала, ответила, что в сундуке кроме кивера никакой другой посуды не нашла.
Ни для казаков, ни для взводного эта история никаких последствий не имела, но на доброе имя славной станицы это легло черным пятном. Казаки, разъехавшись по домам, рассказывали в кругу родных и друзей забавную историю, как цымлянам Маланья в кивер "наджекала."
Гниловская: «попа в вентерь поймали»
Отцы духовные частенько играют видную роль в прозвищах станиц. Вот и в Гниловской целая история с попом случилась. И грустная, и весёлая в одно и то же время…
Виной ей одна жалмерка. Красивая была баба. Длинные волосы, светлые глаза, большие ресницы — и чуть-чуть приметные для внимательного взгляда усики… Пух такой над верхней губой розовой.
Ну, как тут устоять, если жалмерка она? Никак, то есть, не устоять.
Вот и потерял поп голову. Начисто потерял. Вместе со своею чёрной бородой. Да в таком деле — как ее не потерять? Загляделся раз, другой, она ему подмигнула левым глазом — скатилась у попа с плеч голова и… Пропал поп! Ночку у ней, да через день, ещё одну, потом ещё и ещё — так и пошло, как по писанному. Уж о постах-то он и думать позабыл. Да и какие тут посты, посудите сами… Скажут: у попа — попадья… Ну, что ж с того? Попадья попадьей и останется… Разгулялась поповская кровь. Недаром у нас в Донской области Поповых — тьма и один человек!
Прокрадётся через сад и в дом к ней шмыг, — только его и видели.
Но нет ничего тайного, что бы не стало явным. Проведали об этом родственники мужа и заговорила тут семейная гордость:
- Што-ж ето? Ето-ж безобразие одно?! — возмущались два старших брата. — Сёмка служит, а жена с попом веселится? … И стали на попа охотиться. Только ухватить его никак не удаётся. Известно — ночи темные, поп в темной одёже хоронится — его от куста, скажем, и не отличить.
Бились браты, бились, и догадались. Поставили в саду на дорожке большой вентерь, что в Дону ставится. Как поп был у своей любушки, зашли с другой стороны куреня и давай в окна громко стучаться — пугать:
- Э-ей, — кричат, — отвори-ка… Дело важное есть… Это мы — Ивановы браты… Схватился поп, сгрёб, что под руку попало, и кинулся вон. В темноте забежал в вентерь — и назад ходу ему не оказалось.
Пропал поп! Вся станица глядеть сбежалась… Сидел в вентере, словно зверь за решёткой. И смех, и горе! … Потом при всём народе стал каяться:
- Простите меня, православные, а вам. Бог простит… Погиб я, погиб… Погиб за даром… за усы… Бес — он знает, на какую приманку кого поймать! …
Милютинская: «свинячий паспорт»
В станице Милютинской после перевыборов только что выбранный новый атаман пригласил стариков на выпивку. Так прямо из станичного правления и пошли к атаману.
А атаман был человек ничего себе, только заносчивый очень. Что вобьёт себе в голову, потом ничего этого не выбьешь. Тут у него сила воли, и упрямство. Как сели все за столы, пошли угощения, так и начал он хвалиться. Еще в атаманах и денька не ходил, а, подвыпивши, говорит:
- У меня шалишь! … Наша станица должна быть самой лучшей, потому что мы никто другой, а милютинцы… Правильно ли я говорю?
- Правильно! … — гудели казаки.
- У нас посторонних быть не может, у нас есть место только для казаков. А как кто появится, незнанная личность, сейчас же его волоките в правление — выясним, кто и откуда, и зачем заявился…
Атаман хмелел всё сильнее и сильнее.
- …Скажем, идеёт человек. Ты откедова? Ага — из Сакарамышева? А ты из Тартарары? Ага… Повертай оглобли отседа…
А тут как раз, постучавшись в дверь, вошёл конвойный казак и доложил атаману:
- Пересыльный… Сопровождаем…
- Ага… — выкатил глаза атаман и заметно оживился. — Пересыльный, говоришь… Откедова?
- Из Саракомыша…
Атаман даже на месте подскочил:
- Ага, я так и знал! А подать мне сейчас же его паспорт…
Паспорт оказался в порядке, и атаман отпустил казака, но затем глубоко задумался, устремив хмельные глаза в одну точку. Гости же пировали себе, и никто из них не услышал тихо скрипнувшую дверь. Но атаман услышал и, дав знак всем замолчать, стал тихо красться к двери.
«Сейчас поймаем…»- прошептал он, и с криком — «Давай паспорт живо!» — распахнул дверь.
В дверях, испуганно, поводя маленькими заплывшими глазами, застигнутая врасплох, стояла большая жирная свинья…
Маринская: «суслики», или «сучку Долотину на сходе пороли»
В Маринской станице перед началом запашек послали выборную от себя комиссию — смотреть поля и выяснить на месте, можно уже пахать или ещё нет. Попал в комиссию казак Долотин, а у него была сучка. Уселись казаки в таратайку и поехали в степь, а за ними и увязалась эта собачонка.
Ездили казаки, ездили, и прискучило им мотаться по полю. Выехали на бугор и встали. Начали меж себя лясы точить. Новостей за зиму много накопилось всяких, а предложений на предстоящее лето — ещё больше. В общем, есть о чем погутарить. Только под конец вспомнили, зачем были посланы.
- Да чего уж смотреть, — сказал один казак. — Зачинать так зачинать, нечего попусту время тратить!
- А вдруг, — сказал другой, — морозец хватит? Тады шо — погибли посевы, стало быть…
- Не будет никаких морозов, — вступился третий, — ить отсуда видать — с кургана уже скрозь видать… Земля самое раз… Переспала зиму, теперь самое ей и родить…
- Да ты верно, кум, заприметил, и я так думаю. Вон посмотрите — это суслики накопали. Едемте до дома…
Не заметили за разговорами казаки, что землю-то накопала сучка Долотина! … Вернулись в станицу и доложили: суслики с нор повылазили — рожать земле самый раз.
Запахала землю станица, только кончили — а мороз тут как тут. Где поднялось зерно — всё подчисто пропало.
Стали думать, кто виноват. Призвали к ответу комиссию. А они на своём стоят:
- Вылезли ж суслики, мы, стало быть, не при чём…
Им в ответ:
- Да пахали мы, ни одной норки не нашли.
Но комиссия и тут не сдалась:
- Ну, так сучка Долотина виновата! Напакостила, наверное, да лапами землю понабросала. А мы тут не при чём…
Принесли розг и выпороли бедную сучку на сходе. Впредь ей в станичные дела не вмешиваться!
Спокойная: «поп в норе удавился»
Что может охота из человека сделать! Есть, положим, разные охотники — меткие, ловкие, хитрые и так далее, а есть и жадные. Такому, скажем, ежели зверь попад`тся, так он скорее шею сломит, а от дичины не отступится.
Говорит молва, что жил в станице Спокойной на Кубани поп. И был он страстный охотник. Отслужил, скажем, в церкви, благословил казаков, да и к попадье:
- Готовь, мать, чего-нибудь съестного… Наберёт в мешок, да и пошёл за станицу. Идёт, прислушивается, принюхивается. Одним словом — охотится. Дрожит у него душа от напряжения…
- Господи, — шепчет, — лису бы мне… Лисичку бы, махонькую…
И говорят же люди — нет чудес! Ан, что ж оказалось-то? Чудо и приключись! Замела хвостом лиса у батюшкиных ног, да и шмыг в нору! …
Гикнул поп — и за ней… Подобрал полы подрясника. Добежал до норы… Опоздал!
Недолго думая, полез поп в нору, а лиса тем временем в другую дыру выскочила. Выскочил бы за ней и поп, только наткнулся в темноте на лисенят. Загорелось сердце. Сгрёб их в охапку, стал пятиться назад, и застрял. Ему бы бросить добычу, так нет — жадный был охотник. Тискался, тискался, пока не задушился! …
Другие охотники, когда к норе подошли, увидели поповские ноги. Отрыли батюшку и разнесли по станицам: «Поп из Спокойной в норе удушился… Ярый охотник… Беда-а! …»
Вознесенская: «уздечкой перепелов накидывали»
В соседних станицах паника, можно сказать. Пропало несколько коней… Что за притча такая? И чужих не было, и коней нет. Волновались казаки: может быть, караульных назначить, может, в станицы другие розыск послать…
- На сходе надо решить, что делать! …
Только собрался сход у Правления, начали горячо разговаривать, смотрят: бегут несколько казаков-вознесенцев — бледные, в руках уздечки мотаются.
- Вы откуда?
- А вон та-ам были!
- Ага… Чего-ж вы «там» делали?
- А так…
- Что это «так»?
- Перепелов ловили…
- Чем же вы их ловили?
- А уздечками накидывали…
- Вот мы вас накинем! — озлились казаки.- Ишь, перепелятники нашлись… Где это видано, чтоб перепела на четырех ногах ходили, по лошадиному ржали, и уздечка для них надобна б была? …
Засовская: «козлятники», или «козёл ладан поел»
Богомольная Засовская станица. Старушки на все кресты крестятся, всех угодников наизусть знают, любят в церковь ходить, когда надо и когда не надо. На том свете — всё зачтётся! Казаки-засовцы — серьёзный народ. Любят порядок и благочиние. Молодёжь стариков слушается, старики атамана чтут.
Патриархальность такая. К церковной службе служки за час готовятся: ладан переберут, паникадила начистят, воск со светилен накапавший, ножичками соскоблят, пол вымоют и побрызгают. В церкви — чистота и порядок. И начнёт батюшка службу. Иной казак молится, и так у него хорошо на душе… Смотришь, и в душе — чистота и порядок. Всё было ладно…
Вот и к той вечерне сошёлся народ. Началась служба. Хватились ладана, а его нет. Оставили ладан на дворе, а козёл гулял, понюхал, да и стал жевать, весь-то и поел… Была служба без ладана. Но это не так ещё, чтобы очень… А вот тот же козёл сыграл ещё шутку со своей станицей — запутался раз за висящую с колокольни верёвку рогами, и давай звонить…
Побежали все с разных сторон. Кто ведра хватает, кто бешмет второпях натягивает, кто винтовку берет. Паника! Набат же бьёт! Добежали до церкви и плюнули от злости: стоит козёл и машет головой:
- Дили-бом, бом, бом, бом…
И родилась же такая скотина в станице! … Не иначе — чёрт в козла вселился, чтобы души казачьи смутить и между соседей ославить! …
Ольгинская: «гур-гур-гур-гур…", или «Каркадил общественного бугая утащил…"
В тех местах была выстроена дамба — в семь вёрст длиною, что вела до Аксайской станицы. Следили за ней по наряду табунщики и те из казаков, которые не шли на службу. Они и жили около дамбы в будке. С этой дамбой было много хлопот: то нужно было поправлять ее, то мести.
Дамбой атаман окружной интересовался. В его представлении дамба была вроде некоторого стратегического пункта… Ничего не поделаешь — человек военный… Дамба — важный пункт, сторожа — боевой отряд…
Решил он им как-то устроить смотр. Выстроилась в назначенный час сборная команда. Веники попрятали, животы учкурами подтянули, выровнялись слегка…
- Смиррр-но! … — скомандовал старший. — Рав-нение на… средину-у! …
Атаман из коляски бросил соколиный взор на выстроившихся:
- Здорово, станичники! …
Набрали те духу, чтобы враз ответить, а сзади к строю в то время подошла стая индюков. Прислушалась глупая птица, подняла голову, надула кадыки и вместо ольгинцев хором:
- Гур-гур-гур-гур! … Посмотрел тут атаман внимательно на казаков, махнул рукой на стратегический пункт и уехал поскорее домой…
Кроме же дамбы, в Ольгинской была и ещё достопримечательность — Грушевой курган. Стоял он на окраине станицы, а неподалеку от него общественные конюшни и кирпичный завод. Для завода вот курган землей своей и отдувался — треть почти его на кирпичи срыли. Заканчивалось, можно сказать, вековое существование. И весь он был в норах, ямах, будто оспой раз двадцать болел.
Одна нора была особенно большая, на подобие длинной пещеры. Этой пещерой казачки детей пугали — и не так пещерой, как крокодилом, который, будто бы, в ней жил.
- Не реви, Нюнька… Во-о, табе каркадил слопаит… Ш-ш-ш… Гляди — съисть…
Итак, в пещере жил мифический крокодил, а при конюшне — табунщики: Гаврил Шевцов, Мосей Чумаков, Филипп Шарликов, Василий Дудников, Пётр Беляев. В станице же правил станичный атаман — Иван Макарьевич Литвешков.
Табунщики следили за войсковыми жеребцами и общественными бугаями. Следили, следили, а когда надоело — как говорится, работа зубы показала — продали с горя бугая, чтобы повеселиться. Не большого и не маленького — так, среднего… И не так, чтобы много денег выручили, но… к дознанию-то не приготовились! Попали, как куры в щи:
- Где вам, господа хорошие, бугай? — Не знаем… — Продали, сукины сыны? — Што ты, отец, как можно… Да рази мы… общественный, можно сказать…
- Хорошо, но где ж тогда он? Куда делся? Одному из виновников и пришла в голову блестящая мысль:
- Пасся, ён, бугай, пасся… Травку грыз, грыз… Подошел к Грушевому кургану, хвостиком помахивает, как ни в чём не бывало… А тут ему навстречу — каркадил… Зубы оскалил, пасть развернул во всю ширину. «А-а, кричит — так твою бугаиную и перетак, — дык ты мою траву лопать? Што ж я есть буду, а? …» Схватил бугая за морду и потащил в свою дыру… Там он его и съел, господин следователь! … Дознание было у кургана. Следователь — человек беспокойный — глянул на тёмную дыру в кургане, сгрёб поскорей бумаги — и бежать… Вот что значит — смекнуть в тяжёлую минуту! …
Старотитаровская: «Титаровци, та щей га! …»
Как-то раз титаровцы ждали в гости атамана. Приготовились, собрались на площади. Хлопцы влезли на деревья, высматривают. Через какое-то время кричат:
- Га! Едут, едут!
Зазвонили в колокола. А то ехал цыган. Он обрадовался, что его так встречают, встал на подводе и говорит:
- Титаровци, та щей га! Дарю вам рябую кобылу, да еще и нанку на штаны!
Известно, титаровцы — они, как раскроют рот, первое, что у них вылетает — это протяжное «га!»
Ахтанизовская: «звонари»
Однажды ночью в этой станице какой-то бык-приблуда запутался в верёвках к церковным колоколам. Колокола звонили полночи так, что вся станица сбежалась, думая, что начался пожар.
Поэтому ахтанизовцев соседи (жители станицы Старотитаровской и посёлка Пересыпь) дразнят «звонарями» — хотя давно уже нет ни тех колоколов, ни величественной каменной церкви св. Бориса и Глеба (разрушена в 1934 году).
Сами же ахтанизовцы рассказывают свою легенду. Дескать, когда запорожские казаки, прибыв на Тамань, впервые поднялись на гору Цымбалы и увидели простиравшиеся далеко внизу широкий лиман и низменность, то воскликнули:
- Ох, та й низ!
Поэтому и станицу, основанную вскоре на берегу этого лимана, назвали Ахтанизовской.
Учёные же считают, что название происходит от тюрского Ак-Тенгиз («Белое Озеро») — так татары называли Ахтанизовский лиман, на берегу которого расположена станица.
Тамань: «колотушники»
Стояли как-то таманцы на берегу Керченского пролива, ждали, когда подойдёт пароход из Керчи. С корабля им кричали:
- Гей, колотушники, ловите! — и бросали туго сплетённую верёвками гирьку, которая была привязана толстому причальному канату парохода.
Гирька эта была похожа на деревянные колотушки, которыми выбивали из подсолнухов семечки, чтобы давить из них масло, поэтому и её тоже называли колотушкой.
Таманцы за верёвку тянули канат и привязывали его конец на берегу. Чтобы поймать колотушку, собиралась очередь, ведь за швартовку парохода давали пятак.
Кстати, в эпизоде с причаливанием теплохода «Скрябин», производившего тираж выигрышного займа в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова, эта процедура описана так: «На пароходе стали просыпаться. На пристань… полетела гирька со шпагатом. На этой леске пристанские притащили к себе толстый конец причального каната». Так что видим, такая гирька была отличительным признаком многих причалов в России.
Вышестеблиевская: «горобци»
Стеблиевцы, как и все черноморские казаки, раньше строили хаты из самана, а покрывали их стрехами из камыша, в изобилии произраставшего на берегах окрестных лиманов.
Под такими стрехами селились воробьи (горобци, как говорили казаки). Соседям из Старотитаровской казалось, что в Вышестеблиевской таких хат особенно много, и они, приехав в станицу, подходили к хатам, брали палку и били ею по стрехе, а оттуда — тучами воробьи! Титаровцы смеялись, приговаривая:
- От так горобци оци стеблиивци! …
пос. За Родину: «липоване»
От посёлка Пересыпь к Азовскому морю, неподалёку от гирла Ахтанизовского лимана, простирается Синяя Балка — урочище, в котором расположен облюбованный туристами грязевой вулкан (на Тамани их довольно много; в народе их всех называют «блюваками»). В 1947 году из дельты Дуная сюда переселились староверы, основав посёлок За Родину. Самоназвание своё — «липоване» — они привезли с собой из Румынии.
Существует несколько гипотез о происхождении этого слова: от липовых рощ, в которых селились староверы, от села Липова на Буковине (ныне Черновицкая область Украины, куда они бежали от преследований).
Жители окрестных станиц называют посёлок За Родину «румынским», а его жителей — «румынами», хотя те, будучи потомками казаков-некрасовцев, являются этническими русскими. А вот казаки станицы Ахтанизовской так объясняют происхождение названия липоване — от «липовые Вани» — то есть «ненастоящие русские».
http://eniseycossaks.listbb.ru/viewtopic.php?f=19&t=1492
